Их невероятно мало, а с каждым годом — все меньше. Тех, кто пережил 872 дня блокады Ленинграда и оккупации других городов. Героев, которые таковыми себя не считают. Их память — это уникальный документ, а их воспоминания — осколки времени. Кто, если не очевидцы тех страшных событий, могут рассказать нам, как было на самом деле. Их истории должны становиться частью памяти.
Таких осколков много, одной из героинь блокадного Ленинграда была двенадцатилетняя Галя. Волею судьбы она оказалась в нашем городе и прожила свою жизнь здесь, шахтинка Галина Феоктистова.
27 января — День полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады. Корреспондент «Шахтинских известий» погрузилась в блокадный Ленинград посредством памяти Галины Михайловны, расспросив ее о тех страшных днях.
Очередь по карточкам за жизнью
— Как для Вас началась блокада?
— Мы жили на окраине города, неподалеку от финской границы. В день, когда по всем радиоточкам объявили, что к нашему городу подступают немецкие войска, мы были на кладбище. Умерла моя бабушка. Я была маленькой девочкой, только окончившей пятый класс, было мне 12 лет. Тетя была врачом, именно она сообщила нам о том, что и к нашему городу подобралась война. Ее практически сразу мобилизовали, как медицинского работника. Моя мама работала в медицинском институте и тоже рвалась в бой, но ее не взяли, потому что моей младшей сестре только-только исполнилось два года. Папа был инженером-строителем, и его тоже оставили в городе для возведения укрепительных сооружений. Уже сейчас я понимаю, что к войне, наверняка, готовились, ведь на Бадаевские склады было завезено очень много продукции, но в первые же дни блокады склады подверглись бомбардировке и были уничтожены вместе со всем содержимым. Во всех концах города было видно зарево от этого пожарища. Детей пытались вывезти из Ленинграда в эвакуацию самыми первыми. В поездах их отправляли за линию фронта, я тоже должна была уехать, но прямо перед отравлением, дня за два, у моей мамы украли все документы и карточки, вырвали на улице из рук. Так я осталась в Ленинграде. Некоторые составы возвращались, так и не вырвавшись через блокаду. Голод начался практически сразу. Школы не работали, но первое время мы еще отдельными группами ходили на дом к учителям, потом и такая учеба прекратилась.
Кое-где в магазинах стояли банки с кофе. Напиток выпивали, а из гущи делали пышки. Жарили или на олифе, или на остатках запасов рыбьего жира, в голод он был сокровищем. А из столярного клея варили студень.
— Как справлялись с тяжелыми условиями?
— С приходом первых морозов мы практически не выходили из дома, много лежали. Каждый день стояли в очередях за хлебом, мне по карточке полагалось 125 граммов, но мы умудрялись растянуть паек на более длительный срок. А вообще по карточке полагалось еще какое-то количество масла, крупы, муки, но этого всего просто не было в магазинах. Кое-где в магазинах стояли банки с кофе. Сам напиток выпивали, а из гущи, которая оставалась, делали пышки. Жарили или на олифе, или на остатках запасов рыбьего жира, который дети так не любили. В голод он был сокровищем. Из столярного клея варили студень. Ни электричества, ни воды не было. Те, кто жил поближе к Неве, вырубали во льду проруби и набирали воду из реки, мы ходили к колодцу, который был неподалеку выкопан еще в царские времена. Все нечистоты выливались прямо из окон на улицу. Я удивлена, как не началась какая-нибудь эпидемия. Трамвай ходить перестал, где остановился, там и вмерз в землю. Моя мама, когда шла на работу, всегда на полпути заходила в трамвайчик погреться. Люди боялись упасть, потому что самостоятельно встать сил уже не было, а у других не было сил помочь. Одна из моих тетушек жила на Васильевском острове, ее дом постоянно обстреливали. Однажды осколок от снаряда залетел прямо в окно ее квартиры и отлетел рикошетом от зеркала, остался где-то в глубине квартиры. Я его потом нашла и долго хранила, но потом из-за постоянных переездов все-таки потеряла. Мы жили в коммунальной квартире, чтобы было легче удерживать тепло, оставляли свои комнаты и жили по несколько семей в одной. Тетя переехала к нам, потому что оставаться в квартире на Васильевском острове было небезопасно. Все старались друг другу помогать, все-таки доброта в отношениях между людьми преобладала. Сейчас много говорят о том, что в блокаду процветало людоедство. Я такого не помню, в моем окружении этого не было, да и что там можно было есть?! По жителям Ленинграда можно было изучать анатомию строения скелета человека. А вот кошек и собак ели, было такое. У наших соседей был пес, они не имели детей и относились к нему как к члену семьи. Однажды он пропал, все понимали, что он не вернется.
Мы прятались как мыши по щелям
— Вы были ребенком, неужели совсем не было страшно?
— Страшно было и даже очень. Постоянные бомбежки изматывали. Когда только к городу подлетали черные «мессеры», их было издалека слышно. Этот звук нельзя было ни с чем спутать. Неподалеку располагался наш аэродром, откуда в небо поднимались советские самолеты, их звук мы тоже знали. Во время воздушных боев небо расцвечивалось, как будто праздник какой-то. В больших, крепких домах в подвалах оборудовали бомбоубежища, ну а там, где нельзя было, рыли траншеи — «щели». Ими были изрезаны вдоль и поперек парки и скверы, дворы и улицы. После нескольких месяцев постоянных воздушных атак мы перестали прятаться. Вскоре запретили хоронить на кладбищах, там просто не было мест, и «щели» стали братскими могилами для горожан. Вымирали целыми семьями. Очень запомнилась мне девочка, наша соседка, как сейчас помню, ее звали Нина Комарова. Преподаватели музыки не могли на нее нарадоваться, ей диагностировали идеальный слух и даже в блокаду разрешили ходить в клуб играть на пианино. Она умерла от голода… Мы знали, что в городе есть немецкие диверсанты, потому что во время обстрелов с деревянными домами вспыхивали зеленые огоньки, рядом с заводами и другими крупными, обеспечивающими жизнь города, объектами — красные, как маячки для воздушной артиллерии фашистов, куда бить. И мы пытались их выследить, это было что-то вроде игры. Ребята покрепче здоровьем, моего возраста, ходили по квартирам и регистрировали умерших. Нас инструктировали, как тушить «зажигалки», и мы при первой возможности поднимались на крышу подбитого дома и засыпали песком эти бомбы. Все вокруг умирали. 8 февраля 1942 года умерла и моя мама…
Когда немец умер, мы вскрыли его чемодан, а в нем оказалась только вешалка от пальто.
Боль без срока давности
— Вы до освобождения города находились в Ленинграде?
— Нет, после смерти мамы мы недолго пробыли в оккупации. Уже 31 марта мы отправились по «дороге жизни» из города. Ехали всей семьей — вчетвером. Папу так и не взяли на фронт. Сначала он нужен был в городе как строитель, а потом распухший и обезвоженный от голода уже не был годен. Сначала нас организованно отвезли на Финский вокзал, там в столовой накормили. Это была первая нормальная еда. Порция каши и сосиска. Папа нам с сестрой сказал, чтобы мы не ели все сразу, мы послушались, а потом в пути поняли почему. После вокзала нас на грузовиках отправляли через Ладогу, доехали не все. Было жутко наблюдать, как люди умирали от кишечной непроходимости. А прямо перед нами в полынью провалилась машина, лед был некрепкий уже. С того берега озера нас отправляли на товарняках дальше, немало мы поколесили тогда по стране. Уезжали в вагоне, места не было, около сотни человек. А до конечной станции доехали единицы. Мы ехали на верхней полке, можно сказать с удобством — могли даже прилечь, хотя и было нас там три семьи. С нами в вагоне ехал мальчуган примерно моих лет, весь седой, до тыла доехать ему было не суждено. Умерших снимали с поезда на каждой станции. Запомнились мне еще двое мужчин: пожилой интеллигентный немец, я еще его фамилию запомнила — Миллер — и староста вагона, бывалый солдат, комиссованный после ранения. Они меня почему-то веселили. Вояка все время учил жизни немца, указывал, что делать. Когда немец умер, мы вскрыли его чемодан, а в нем оказалась только вешалка от пальто, что было на нем и все. Больше ничего.
Одна кожа и кости. Глаза были какие-то безумные, было впечатление, что они ничего не видят. Костлявые, трясущиеся руки были вытянуты вперед. Фигура шла по направлению к нам и хриплым голосом повторяла: «Огня, огня, огня!».
— А что оставило в Вашей памяти самый четкий отпечаток?
— Перед отправлением с вокзала тетя и папа пошли нас регистрировать, а мы с сестричкой остались вместе охранять свой нехитрый скарб. Мы сидели на перроне и тут увидели идущую на нас фигуру. Это был даже не человек, а натуральный скелет. Одна кожа и кости. Глаза были какие-то безумные, было впечатление, что они ничего не видят. Костлявые, трясущиеся руки были вытянуты вперед. Фигура шла по направлению к нам и хриплым голосом повторяла: «Огня, огня, огня!». Мы очень испугались, но, не дойдя до нас, она упала замертво. Эту картину я никогда не забуду, она врезалась в мою память.
— Сейчас очень много фильмов о блокаде. Смотрели ли Вы какие-нибудь? Насколько они правдоподобны?
— Я видела лишь один — «Балтийское небо». Больше ничего я смотреть не хочу, да и не могу. Тяжело все это вновь и вновь вспоминать, оживлять в памяти.
Интервью 2014 года публикуется на Информационном портале города Шахты впервые.
Загрузка ...